Насморк - Страница 31

- Вы будете развлекать меня беседой. Не думаю, чтобы мне скоро представился такой случай. Расскажите, как на деле выглядит Земля оттуда, сверху. Я не верю фотографиям!

- И правильно, - сказал я, подавая ей салат; мне стало весело оттого, что она так бесцеремонно за меня взялась. - Никакие фотографии не могут этого передать, особенно если орбита низка, потому что Земля тогда заменяет небо! Она становится небом. Не заслоняет его, а становится им. Такое создается впечатление.

- Это и вправду так прекрасно? - В ее голосе прозвучало сомнение.

- Мне понравилось. Самое сильное впечатление - что Земля так пустынна. Не видно ни городов, ни дорог, ни портов - ничего, только океаны, материки и тучи. Впрочем, океаны и материки примерно такие, как на школьных картах. Зато тучи... оказались очень странными, может, потому, что они не похожи на тучи.

- А на что похожи?

- Это зависит от высоты орбиты. С большого расстояния они напоминают очень старую, сморщенную шкуру носорога, такую синевато-серую, с трещинами. А вблизи выглядят как разномастная овечья шерсть, расчесанная гребнями.

- А на Луне вы были?

- Нет, к сожалению.

Я приготовился к дальнейшим расспросам о космосе, но она неожиданно переменила тему:

- По-французски вы говорите вполне свободно, хотя как-то странно. Иногда употребляете не те слова... Вы не из Канады?

- Мои родители оттуда. А я родился уже в Штатах.

- Вот видите. Ваша мать француженка?

- Да, по происхождению.

Я видел, как Барт с женой поглядывали на старую даму, словно пытаясь умерить ее любопытство, но она не обращала на это внимания.

- И мать говорила с вами по-французски?

- Да.

- Вас зовут Джон. Но она наверняка называла вас Жаном.

- Да.

- Тогда и я буду называть вас так. Будьте любезны, отодвиньте от меня спаржу. Мне ее нельзя есть. Суть старости, мсье Жан, в том, что приобретаешь опыт, которым нельзя воспользоваться. И поэтому они, показала она на остальных, - правы, что со мной не считаются. Вы об этом ничего не знаете, но между семьюдесятью и девяноста годами - большая разница. Принципиальная, - подчеркнула она и умолкла, принявшись за еду. Оживилась, только когда меняли тарелки.

- Сколько раз вы были в космосе?

- Дважды. Но я недалеко улетел от Земли. Если сравнить ее с яблоком, то на толщину кожицы.

- Вы скромный человек?

- Скорее, напротив.

Это была достаточно странная беседа; не могу сказать, что она была мне неприятна, - у старой дамы было какое-то особое обаяние. Поэтому к продолжению допроса я отнесся без раздражения.

- Считаете ли вы, что женщины должны летать в космос?

- Как-то над этим не задумывался, - ответил я совершенно искренне. Если им хочется, почему бы и нет?

- У вас там, в Штатах, очаг этого сумасшедшего движения - women's liberation [освобождение женщин (англ.)]. Это ребячество, это вульгарно, но, по крайней мере, удобно.

- Вы думаете? Почему удобно?

- Удобно сознавать, кто всему виной. По мнению этих дам - мужчины. Эти дамы считают, что только женщины способны навести порядок в мире, и стремятся занять ваши места. И хотя это абсурдно, у них есть ясная цель, а у вас нет ничего.

После десерта - огромного пирога с ревенем в сахаре - дети улетучились из столовой, а я начал собираться в дорогу. Узнав, что я поселился в Орли, доктор Барт стал уговаривать меня перебраться к ним. Мне не хотелось злоупотреблять его гостеприимством, хотя соблазн был велик. Грубо говоря, это означало сесть ему на шею.

Мадам Барт поддержала мужа, показав мне пока еще чистую книгу гостей: недурная примета, если первым распишется астронавт. Мы состязались в вежливости, наконец я уступил. Решили, что я переберусь к ним завтра. Доктор проводил меня к машине и, когда я садился, сказал, что я понравился бабушке, а это - немалое достижение. Попрощавшись с ним у распахнутых ворот, я двинулся, чтобы вскоре окунуться в ночной Париж.

Я боялся угодить в уличную пробку и обогнул центр, держа курс к бульварам у Сены; там оказалось совсем пустынно: близилась полночь. Несмотря на усталость, я был доволен. Беседа с Бартом пробудила неясную надежду. Ехал медленно, так как выпил довольно много вина. Передо мной возник маленький "2СВ", он тащился с преувеличенной осторожностью у самой кромки тротуара. Впрочем, улица была свободна, за парапетом набережной на другом берегу Сены виднелись большие склады универмагов. Механически я фиксировал их глазами, потому что мысли мои были далеко. Вдруг, словно два солнца, в зеркальце вспыхнули фары шедшей позади машины. В это время я начал обгонять маленький "2СВ" и слишком высунулся влево. Уступая дорогу ночному гонщику, я хотел вернуться за медлительный автомобильчик, но не успел. Свет фар сзади залил кабину, и сплющенный силуэт с ревом скользнул в брешь между мною и автомобильчиком. Мой "пежо" занесло. Не успел я выровнять машину, как тот уже скрылся. На правом крыле чего-то недоставало. От зеркальца остался лишь черенок. Срезано начисто. Я ехал и думал: не выпей я столько вина, лежать бы мне в разбитой машине, потому что я успел бы занять брешь, в которую тот проскочил. Было бы Рэнди над чем поразмыслить! Как великолепно вписалась бы моя смерть в неаполитанскую схему! Как прочно уверовал бы Рэнди, что она связана с имитирующей операцией! Но мне, видно, не суждено было стать двенадцатым: до гостиницы я доехал без новых приключений.

Барт хотел, чтобы его группа включилась в работу непринужденно, а может, желал похвастаться новым домом; во всяком случае, на четвертый день моего гостевания, в воскресенье, он устроил прием человек на двадцать. Я хотел съездить в Париж за приличным костюмом, но Барт отсоветовал. Гостей я встречал, стоя вместе с хозяевами у дверей, в потрепанных джинсах и потертом свитере - более приличную одежду распотрошила итальянская полиция в аэропорту. Стены комнат внизу раздвинули, и первый этаж превратился в просторную гостиную.